Лана Узарашвили

Ее тело — наше дело. Аборт как центральная феминистская проблема

Впервые опубликовано в журнале Doxa, 8 декабря 2020

Тема абортов всегда была и остается, как можно заметить по недавним протестным акциям в Польше, поводом для ожесточенных споров. Во всех странах церковь, государство, общество прямо и косвенно диктовали свои правила в отношении абортов и определяли репродуктивные права. Решение прервать беременность или сохранить плод едва ли когда-то в истории было прерогативой самих женщин. О том, как феминистские теории осмысляют проблему абортов и шире — право женщин распоряжаться своим телом рассказывает Лана Узарашвили, феминистская исследовательница и соосновательница образовательного проекта FEM TALKS.

«На рассвете, когда я пошла выпить еще немного аспирина, катетер уже вылез из моего тела. Кровь шла очень сильно, я просто истекала ею. Но мой опыт работы в гинекологической палате подсказывал мне, что это не кровотечение. Я промыла этот длинный твердый катетер и, тщательно осмотрев его, убрала в ящик стола. Это орудие моего спасения было зловещего красного цвета, но в остальном тонкое и безобидное на вид».

Это отрывок из эссе Одри Лорд под названием «Аборт». Когда ей было 18 лет, она забеременела — это произошло примерно в 1952 году в Нью-Йорке. Аборты в штате легализовали в 1970 году, в 1950-е можно было прерывать беременность лишь по ряду медицинских показаний. Лорд описывает общеизвестный образ того времени — «дешевый аборт на кухонном столе». Это были не легенды, не истории каких-то дальних знакомых, по ее словам, — такие аборты происходили повсеместно. Ей пришлось сделать нелегальный аборт за 40 долларов на дому; правда, не на столе, а на кровати. Для Лорд, как для темнокожей американки, аборт был расовым вопросом: даже если бы она родила ребенка и отдала его государству, то он никогда не смог бы найти новую семью, потому что афроамериканских детей, как правило, не усыновляли. А также классовым: более безопасные процедуры стоили намного дороже, и она их себе позволить не могла. Лорд акцентирует внимание на очень важном пересечении систем угнетения, которое я хочу затронуть в этом тексте — каким образом право на аборт оказывается пространством развертывания сексизма, национализма, расизма, этакратизма и эпистемологического насилия.

Я позволю себе обратиться к интерсекциональному анализу, который указывает не только на пересечение дискриминируемых аспектов человеческой идентичности, но и систем власти. Патриция Хилл Коллинз и Сирма Бильге предлагают именно такой подход к интерсекциональности — проследить то, как сексизм, национализм и капитализм нуждаются друг в друге и проявляют собственную сопряженность, а гендер, как и расу, класс, этничность рассматривать в качестве продуктов отношений власти. Они обращаются к анализу чемпионата мира по футболу 2014 года в Бразилии и приходят к заключению, что любые формы активности, задействующие национальное сознание, способствуют проявлению сексизма, расизма и усугубляют классовое расслоение. Если сфокусироваться на проблеме абортов, то можно обнаружить пересечения, создающие ситуацию, где кристаллизуются отношения национальных государств, армии, семьи, полиции с женщинами и их телами.

Первый правовой документ в России, утвердивший наказание за «убийство плода», — Соборное уложение 1649 года. Уложение приняли во времена царствования Алексея Михайловича, когда заново складывалась российская государственность после продолжительного периода Смуты и западной интервенции. Именно в этот период национальная замкнутость государственного аппарата была нарушена путем проникновения чужеродных «элементов». Затем, когда государство «очистилось» и стало стремиться к упрочнению, понадобился свод законов, который позволил бы осуществлять централизованный контроль за различными сферами жизни населения. Важно, что именно в уложении впервые были утверждены наказания за государственную измену — причем, за недонесение на человека, настроенного против власти, полагалась смертная казнь, в то время как за госизмену назначались пытки. Так, в 22-й главе документа содержатся описания наказаний за преступления.

Я обращу внимание на два пункта. С одной стороны, в этой главе обсуждаются наказания за детоубийства, аборт рассматривается как частный случай этого преступления. Например, к смертной казни приговаривается женщина, забеременевшая вследствие «блудной и скверной жизни» — очевидно, речь идет о детях, зачатых или рожденных вне брака — и решившая «убить» ребенка. «Чтобы на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали, и от блуда унялися». Мы видим, что контроль репродуктивного поведения напрямую связывается с регуляцией сексуальности женщины, где «блуд» и «детоубийство» — вариации нежелательного с точки зрения закона поведения женщины. Также Соборное уложение утверждает, что беременная женщина, приговоренная к смертной казни, не может быть убита до тех пор, пока не родит. И если на беременную женщину напал мужчина, вследствие чего «жена родит дитя мертво», то его следует посадить в тюрьму на три месяца, а в случае смерти женщины и ребенка — преступнику назначается смертная казнь. Может создаться впечатление, что последний пункт — это стремление защитить женщин от насилия, но если сопоставить предыдущие тезисы, то вырисовывается четкая картина того, что государство в большей степени ценит жизнь плода и рассматривает его в качестве своей собственности. Наказание за убийство беременной женщины — это в первую средство предотвращения выкидышей и мертворождения, а не смерти женщин. Женское тело, в частности, и матка в случае беременности понимается исключительно как сосуд.

С другой стороны, в этой же главе обсуждается «насильственное» обращение русских людей в «бусурманскую» веру: «А будет кого бусурман <...> русскаго человека к своей бусурманской вере принудит, и по своей бусурманской вере обрежет <...> и того бусурмана по сыску казнить, зжечь огнем безо всякого милосердия». С моей точки зрения, тот факт, что довольно развернутое антиабортное законодательство и пункт о недопущении перехода русского человека в иную веру находятся в одной главе — о наказаниях — не случайность. Для обоснования я обращусь к разработкам Ирины Аристарховой в ее книге «Гостеприимство матрицы», где она ставит важную для феминистского анализа (вос)производства проблему: классическое понимание женского/материнского тела как предназначенного для рождения, заботы и ухода отнимает у него важнейший аспект — способность к производству жизнеобеспечения. Причем оно происходит благодаря способности матрицы (матки-матери-матрицы) к гостеприимству. Аристархова считает, что не нужно приписывать гостеприимство материнскому как его постоянную сущность, а рассмотреть способность женского/материнского к гостеприимному действию. Гостеприимство здесь не просто абстракция или сугубо теоретическая конструкция, это конкретная эмпирическая практика, осуществляемая женщинами — в частности, материнский труд. Все гостеприимные акты — приглашение, приветствие, принятие в свое пространство, угощение — это направленные действия, а не ожидание, что кто-то вас посетит.

Для дискурсов национального государства принципиально, чтобы матричное и пространственное рассматривались как нечто пассивное. Это заметно по тем пассажам из Соборного уложения, которые я привела выше. Русский человек пассивно принимает в себя «бусурманскую» веру, а женщина представляет собой вместилище, на время помещающее в себя ребенка, чтобы затем предоставить его государству. Такая риторика абсолютно необходима национализму, поскольку в этой парадигме у пространства не может быть собственной активности, способности к формованию и производству. Оно абсолютно податливо, пассивно и, как следствие, лишь подчиняется воле того, кто им управляет. Здесь существуют «свои» и «другие», а любые отношения между ними рассматриваются в логике нарушения целостности «своих» путем проникновения чуждых элементов. Люс Иригарей, к работам которой обращается Аристархова, назвала одну из своих книг «I love to you» (вместо I love you), где слово to подчеркивает важную для нас идею, переворачивающую правую националистическую риторику. Эта идея заключается в том, что будучи расиализированными, гендеризированными, мы уже всегда ограничены своим существованием — мы не всё, мы нечто конкретное. Поэтому любой человек — это другой. Мы все, будучи ограниченными своей определенностью, являемся другими. В связи с этим в пространстве, где существует to, мы замолкаем, чтобы не нарушать волю такого же другого, как мы. В такой гостеприимной логике я не должна производить другого, определять его границы, отнимать у него язык — я должна приглашать его.

Здесь можно вернуться к примеру футбольного чемпионата Коллинз и Бильге, но перенестись на нашу почву — поговорить о том, как пересечение гостеприимства и репродуктивности происходило в слайтшеминге российских женщин во время чемпионата мира по футболу в 2018 году. В Россию приехало 6,8 млн человек, в том числе 3,4 млн иностранцев — людей разных цветов кожи, а также этнических и религиозных принадлежностей — и, как оказалось, всем это нравилось, пока женщины не начали вступать в отношения с мужчинами других национальностей, рас и религий. На этом примере видно, как невозможность признать матричность за женским становится плодотворной почвой для разрастания и укрепления сексистских и националистических позиций, основанных на логике пассивного ожидания и «впускания» в себя. Этому также способствует то, что женское прочно связано с пространством дома, которое обнесено высокой стеной, забором, сигнализацией — в общем, зоной безопасности, гарантируемой мужчинами. Если мы, вслед за Патрицией Хилл Коллинз, рассмотрим страну как дом (homeland), то увидим, каким образом эта риторика распространяется на более широкие масштабы. Исследовательница приводит иллюстративный пример. Процесс усыновления/удочерения схож с получением гражданства: чем младше ребенок, тем с большей вероятностью его примет новая семья, и границы между ним и остальными членами будут практически стерты. Ровно так же и с «чужими» — необходимо очиститься от своей прежней идентичности, чтобы тебя «восприняла» новая страна. Она же со своей стороны ничего как будто делать не может и не должна. Равно как и семья, принимающая нового члена. С этой точки зрения, никакие гостеприимные действия со стороны принимающей стороны не ожидаются. И, соответственно, они не признаются за теми, кто производит пространство — то есть за женщинами.

Подходя к этой проблеме с позиций интерсекциональности, я хочу также отметить, каким образом распределяются репродуктивные права на разных женщин. Государства сильно заинтересованы в том, чтобы их жители размножались, но не все жители, а только эталонные — красивые, здоровые, белые граждане страны, которые могут полностью самостоятельно содержать своих детей и не нуждаются ни в какой организованной помощи. Воспроизводя нацию, даже в ситуации официально декларируемого федерализма, государство заинтересовано в том, чтобы размножались совершенно конкретные люди, а не все. В России, по всей видимости, уже давно проводят стерилизацию женщин, живущих в интернатах для людей с инвалидностью. Осенью 2020 года стало известно, что жительницам Уктусского пансионата делали операции по стерилизации и аборты — некоторые из них сейчас замужем и хотели бы иметь детей, но результат процедуры необратим. Сотрудники учреждений объясняли проведение этих операций тем, что такие дети никому не нужны, и ухаживать за ними никто не собирается. Схожие процессы происходили и происходят в других странах. В США в 70-е годы на средства из федерального бюджета производилась стерилизация чикана-женщин, американок мексиканского происхождения, после родов. В наши дни то же самое происходит с представительницами коренных народов в Канаде.

Снова возвращаясь к чемпионату 2018 года — известно, что в это время был высокий уровень секс-траффикинга нигерийских девушек в российских городах, преимущественно в Москве. Для получения визы было достаточно иметь билеты на матч и ID болельщика, что значительно облегчало стратегии торговли людьми. Этот факт остался практически незамеченным СМИ и общественностью в сравнении с тем, какой резонанс вызвала «проблема» секса российских женщин с иностранцами. Как пишет чикана-феминистка Глория Анзальдуа: «В двадцатом веке на протяжении 300 лет темнокожую женщину заставляли молчать, затыкали рот кляпом, сажали в клетку, связывали узами брака, били дубинками, стерилизовали и кастрировали. На протяжении 300 лет она была рабыней, дешевой рабочей силой, колонизированной испанцами, англичанами и ее собственным народом (в Мезоамерике при индейских старейшинах ее удел не был лишен травм). На протяжении 300 лет она была невидима, ее никто не слышал».

Раннесоветское государство, как принято считать, было весьма прогрессивным в области репродуктивной политики — уже в 1920 году аборт был легализован. При этом, как пишет Саша Талавер, это решение вполне сочеталось с антиабортной пропагандой. Прежде всего легализация искусственного прерывания беременности произошла из-за необходимости сократить масштабы нелегальных абортов. Доступность абортов — одно из базовых оснований для женской эмансипации, но существует ряд проблем, возникающих в сфере репродуктивной свободы, когда она санкционируется государством или рынком.

В 1924 году вышел первый в стране научно-просветительский фильм «Аборт» или «Суд над акушеркой Зайцевой» режиссера с медицинским образованием Ноя Галкина. Сценарий строился вокруг смерти фабричной работницы вследствие подпольной операции по прерыванию беременности.

Можно предположить, почему эта проблема стояла так остро и в связи с чем первый медицинский просветительский фильм был снят именно на эту тему. Большевики рассматривали женщин, в частности пролетарок, как ту силу, которую нужно направлять. Александра Коллонтай говорила, что рабочие женщины — это политически отсталая группа, требующая мобилизации извне, иначе она будет склоняться к контрреволюции. Инесса Арманд в своих статьях рассуждала о работницах как о непросвещенной массе людей, которая, тем не менее, должна послужить движущей силой революции: «Каждая работница, даже самая темная, мечтает о светлом строе будущего, о коммунизме». А также в статье 1917 года «Работница и Всероссийский женский съезд» она писала о том, как равноправки манипулируют работницами и склоняют к нежелательным для них самих целям. В этом тексте особенно заметно, что работницы рассматривались революционерками почти как чистая доска, на которой образованные женщины должны написать правильные вещи: «Всюду работницы должны дать самый решительный отпор этим попыткам буржуазных женщин повести работниц за собой».

Критика немедицинских абортов в данном случае может рассматриваться как демонстрация и осуждение «женских» неконтролируемых практик, проводимых без санкции государства. С одной стороны, легализация абортов действительно является фундаментальным правом и серьезной помощью женщинам, когда беременность нежелательна. С другой стороны, сочетавшаяся с легализацией абортов пропаганда материнства как воспроизводства нации, с моей точки зрения, свидетельствует о ряде тревожных симптомов. Во-первых, легализация абортов очевидно была инициирована прежде всего как мера предотвращения смертности среди женщин-воспроизводительниц коммунистического общества. Во-вторых, она выступала в качестве одного из этапов построения централизованной системы знания, подчиняющейся одной стратегической линии. Здесь имеет смысл обратиться к работе Сильвии Федеричи «Калибан и ведьма», в которой она анализирует то, каким образом наука нового времени монополизировала знание. Сфера родовспоможения и абортов была одним из главных пространств, где разворачивалась борьба за эпистемологическое превосходство. В XVI-XVII веках в Европе одним из важнейших оснований охоты на ведьм было обвинение повитух в массовом детоубийстве. Если повитуха хотела продолжать работу, она должна была докладывать государству о всех рожденных детях, о тайных родах, а также устанавливать отцов внебрачных детей. Одновременно с этим происходила маргинализация повитух как неграмотных и непрогрессивных родовспомогательниц. В противовес их практике развивалось официальное медицинское акушерство, где роды принимались мужчинами. Федеричи предполагает, что этот процесс был связан прежде всего с пронатальной политикой европейских государств, нежели с желанием обезопасить женщин. Также, ее точки зрения, он был этапом капиталистического накопления. «Женское тело было превращено в инструмент для воспроизводства труда и наращивания рабочей силы, к нему относились как к природной машине для размножения, функционирующей в соответствии с ритмами, которые женщина не может контролировать», — пишет Федеричи. Несмотря на то, что советская экономика не была капиталистической, женское тело, как известно, также активно эксплуатировалось в целях индустриализации экономики.

Когда речь заходит о том, что государственные, а в наше время и рыночные методы прерывания беременности — поля осуществления интересов тех, кому принадлежат средства его производства, я не предлагаю возвращаться назад к непроверенным и опасным способам. Важно утвердить то, что феминизм, «спущенный» государством сверху или феминизм, если можно так выразиться, рыночного предложения — это не эгалитарная и лишь частично эмансипаторная практика. Вполне закономерен вопрос: какой может быть альтернатива? Ответом могут послужить тезисы, которые высказывает Хелен Хестер, предлагая рассмотреть прибор Del-Em как модель ксенофеминистской технологии, избегающей апроприации со стороны государства и капитала. Этот прибор представляет собой сосуд с гибкой трубкой, который мог предназначаться для сокращения длительности и объема менструаций с помощью отсасывания слизистой оболочки эндометрия, а также служил абортивным девайсом, поскольку мог избавлять женщин от нежелательной беременности вплоть до 7 недель. Он был частью кампании женского освобождения в США в 1970-ых годах. Хестер отдает себе отчет, что такая DIY-технология не может быть универсальным решением в современном мире, однако это продуктивная модель для теоретизации наших киборгизированных тел, поскольку отрицать значимость таких простых технологий значит игнорировать их присутствие в повседневной жизни — к примеру, утюги, кофемолки, аппараты для измерения давления и т.д. Эти технологии обеспечивают жизнь.

Для эмансипаторного движения, начавшегося в 70-е годы, критика медицинской индустрии была принципиальным пунктом теории и активизма. Женщины осознавали, что их тела полностью подконтрольны медицине. Поэтому практика исследования своих тел и создания подходящих для этого технологий — важная точка, где объединялись интересы разных женщин, вокруг которой строились отношения кооперации, и самое главное — женщины получали возможность постепенно обретать доступ к своему телу посредством знания о нем. В то время были организованы группы гинекологических и абортивных консультаций, Хестер приводит в пример чикагский коллектив Jane, где женщины становились соучастницами абортов. Стоимость процедуры была низкой, что обеспечивало доступ женщинам из рабочего класса. «Когда аборт был таким образом демифологизирован, участницы коллектива пришли к выводу о том, что „барьер, воздвигнутый медицинским истеблишментом между пациенткой и практикующим врачом, не был ни необходимостью, ни потребностью женщин, ни требованием обстоятельств“. Он был функцией дисциплинарной власти и средством накопления — как институционального авторитета, так и полезных знаний».

В ноябре 2020 года главный репродуктолог Минздрава РФ Олег Аполихин выступил с предложением делать аборты в специальных учреждениях на базе Федеральной службы исполнения наказаний. В качестве аргумента он привел тезис о том, что для современного образованного человека аборт, будучи «расчлененкой», не должен быть приемлем. В свою очередь, в Минздраве выступили против предложения Аполихина, поскольку они считают, что проведение абортов вне системы здравоохранения недопустимо. РПЦ поддержало инициативу Аполихина, а президент поручил усилить финансовую заинтересованность медиков в «профилактике абортов». При этом в 2017 году он высказывался против запрета абортов, но с оговоркой, что «ничего нельзя ломать через колено», поскольку в противном случае в стране будут распространяться нелегальные схемы прерывания беременности, что скажется на «здоровье женщин и возможности иметь детей в будущем». Таким образом, мы видим, как даже в ситуации легальности абортов и даже обеспечения их системой ОМС государственные органы буквально жонглируют женскими телами в соответствии со своими целями и интересами.

Читайте еще по тегу #репродуктивный труд